Внимание: текст 18+
Маргинальная литература
История знакомства с «Тропиком» простая и скучная. Сидел на досуге, гуглил топы мерзких книг. Хотелось пощекотать себе нервы, узнать до чего же дошло слово. Первым в списке был Мэттью Стокоу со своими «Коровами». Прочитал половину, стало действительно не по себе. Вереница мерзких сцен с очень натуралистичным описанием действует, как нашатырь. Такое меня не пугает, но хочется, чтобы за всей этой своеобразной эстетикой стоял какой-то смысл, интересная мысль. Возможно, во второй половине роман раскрывается, но этого я уже не узнаю. По крайней мере, сейчас.
За «Коровами» шёл, как раз-таки, Генри Миллер с «Тропиком Рака», а после — Маркиз де Сад и «120 дней Содома». Миллера я перескочил, как легкоатлет — решил сначала взяться за писателя, в честь которого ввели термин «садизм». Честно? Очень нудно. Интересные сцены были, но первые семьдесят страниц — это описания приготовлений последующего ада. Де Сад, как вожатый, который собирает детей в поход по лесам насилия и извращений — перечисляет всё необходимое. Перечисления эти, с некоторыми лирическими отступлениями, несут в себе смысл, нависают над читателем — получается эдакая громада различных характеристик персонажей. Как если бы «Подземелья и Драконы» были игрой, где параметры силы, ловкости и прочего изменились на длину полового члена, размер заднего прохода и так далее. Почему такое долгое вступление несёт смысл? Когда смотришь на ту масштабность приготовлений, то невольно пытаешься угадать последующие события, весь ужас, что ждёт тебя дальше. А дальше следуют сотни страниц с описаниям садистских (будто вы могли ожидать чего-то ещё?) действий. Мораль, если сводить всё к одной фразе, такова: «абсолютная свобода превращает человека в животное». Удивительно, что читать о Де Саде намного интереснее, чем читать самого Де Сада. Как в том меме с плачущей девочкой.
Теперь вернёмся к герою нашего текста — Генри Миллеру. «Тропик Рака» сделал из автора символ всего запретного, эротического и далее по списку. Маргиналы кланялись, а добропорядочные нормисы пожимали плечами в недоумении. Похожая движуха была и с Владимиром Сорокиным, когда в 2002-м году прошла акция, где его книги кидали в большой унитаз. Выглядело это настолько абсурдно, что казалось, будто сам Сорокин и организовал сие действо. Старушки рвали «Голубое сало», а главными претензиями протестующих было обилие мата и фекальной символики наряду с полным отсутствием смысла в текстах Владимира Георгиевича. Впрочем, концептуализм — это дело своеобразное. Судить не мне. Сорокина я люблю, читать его весело.
Опять отошёл от темы, так что давайте снова вернёмся к «Тропику». В шестидесятых Миллера стали изучать. Выходили статьи, рецензии, монографии, но вдруг появляются феминистки. И Миллера забывают, он уходит в прошлое, как часть маскулинной культуры. Неудобный и стыдный, как акт дефекации в общественном месте. Тем интереснее становится разбирать автора, чем больше вокруг него легенд, домыслов и прочей грязи. Хочется раскопать первоначальную суть того, что он хотел донести до читателя.
Аполлон, Дионис, Миллер и Ницше
Итак, Миллеровский персонаж — это человек дионисийский. Здесь стоит сказать, что есть Апполоническое начало и есть Дионисийское. Порядок, свет, гармония в противоположность стихийным порывам души и первородному хаосу, если позволите. Говоря о Миллере, нужно заметить, что Ницше сыграл довольно большую роль в его жизни. Он говорил, что Аполлон, как и Дионис в своём божественном проявлении дают человеку выбрать между ними двумя, спасают от страха смерти и трагизма жизни. Один превращает жизнь в художественный образ, где страх сублимируется в творческую деятельность. Второй же — это пьянство и слияние с природой, где всё стихийной и первородное, что есть в человеке, высвобождается наружу. Исступленное животное, которое ощущает свою свободу. И центральная фигура «Тропика Рака» — это именно такой, дионисийский персонаж, поскольку вместо «внутреннего», психологического человека — он становится «внешним», лишённым болезненной невротичности и пустых переживаний существом. Эдакое рогатое нечто. «Я служитель Диониса, - говорит Ницше, — и предпочёл бы быть сатиром, нежели святым». И Миллер вторит ему: «Когда-то мне казалось, что самая высокая цель, которую можно перед собой поставить, — это быть человечным, но сейчас я вижу, что, поддайся я этой идее, она погубила бы меня. Сегодня я горд тем, что я вне человечества, не связан с людьми и правительствами, что у меня нет ничего общего с их верованиями и принципами. Я не хочу скрипеть вместе с человечеством. Я — часть земли! Я говорю это, лежа на подушке, и чувствую, как у меня начинают расти рога… Я — вне человечества!». Дионисийское начало — это своего рода просветление — такой путь, где тебя качает из стороны в сторону. Именно из-за такой амплитуды, где ты то внизу, то вверху, человек понимает многогранность окружающего мира и достигает прозрения благодаря контрастам.
Незамыленный взгляд на окружение противопоставляется внутренним переживаниям, тревоге и размышлениям. Мир — утроба, пустота. Париж — гниющая плоть. Именно таким — мясным и разлагающимся — представляется столица Франции. Миллер выстраивает не только архитектуру города, но и, извините за повторение, архитектуру человека. «Тропик Рака» танцует и поёт на пепелище выжженной земли, но обо всём по порядку.
Под какую песню танцуют слова?
Да, «Тропик Рака» — это песня. В то же время это и своеобразный танец. Макабр под куплеты Мальдорора. Думаю, Лотреамон мог бы сдружиться с Миллером, если бы времени не существовало. Своими песнями они смогли бы навести ужаса, но открыть миру тайну. Возможно, они и так дружны, ведь категории времени в искусстве просто нет. Миллер пишет о своём произведении следующее: »Это не книга. Это — клевета, издевательство, пасквиль. Это не книга в привычном смысле слова. Нет! Это затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте… всему, чему хотите. Я буду для вас петь слегка не в тоне, но всё же петь. Я буду петь, пока вы подыхаете; я буду танцевать над вашим грязным трупом… Но чтобы петь, нужно открыть рот. Нужно иметь пару здоровых легких и некоторое знание музыки. Не существенно, есть ли у тебя при этом аккордеон или гитара. Важно желание петь. В таком случае это произведение — песня. Я пою.» И этот гимн звучит на протяжении всего романа. То тут, то там фигурирует музыка или танец. Последний обычно предшествует половому акту. Это, опять же, дионисийский акт освобождения тела. Стихийные, хаотичные движения, которые отсылают нас в ритуальные времена предков, где люди, собравшись вокруг костра, извергали из себя энергию, сливались с окружающей природой.
И эта энергия, выходя из людей, превращает улицы и каналы Парижа в расплывчатый вид, как будто картинку пропустили через пьяный взор бродяги. Деревья теряют форму, дорога сливается с водой в реке, мужчина и женщина образуют союз тел, но не самый привычный. Через них плывут баржи, водоёмы, дороги и лучи солнца проходят насквозь. Даже само время стреляет в человека пулей навылет. Сюрреалистичному взору подвержено всё — город деформирован, смердит и гноится, покрыт язвами и плесенью. Миллер пишет: «Посреди двора — жалкие постройки, прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью». Но не только дома способны терять своё благо, прилюдно разлагаясь. О людях в «Тропике Рака» говорится примерно тоже самое: «около полуночи каждый день приходила женщина со сломанным зонтиком и немыслимой вуалью. Тут, скрючившись, она и спала под своим зонтом, с опавшими ребрами, в платье, позеленевшем от старости, и от ее тела шел запах гнили.» Статисты Миллера — кривобокие уроды, хлюпающие глазами, бледные маленькие рахитики в почерневших окнах.
Людская архитектура здесь такова, что образ женщины противопоставляется образу мужчины. Ненасытные «самки богомола» безграничны и беспредельны: «здоровая, крепкая, мясистая голая баба, розовая, как ноготь, с глянцевыми волнами тела». Отсутствие границ женского контрастирует с ограниченностью мужского: «Она весит больше восьмидесяти килограммов, эта дама. Борис умещается у неё на ладони… Размеры этой женщины грандиозны. Они-то и пугают его более всего прочего». Или вот ещё: «Мужчины влезали в неё целиком и сворачивались калачиком». Антонимы, абсолютно разные люди, не имея ничего общего, обречены жить в одном мире и как-то взаимодействовать. Своеобразный трагизм, который необходимо принять.
По итогу, роман, в центре которого абсолютно здоровый человек, получился тревожным и дёрганным. Нервному тику страниц читатель обязан, прежде всего, большому числу второстепенных героев, которые то и дело переживают, откладывают на потом, врут и просто являют собой хаотичное, но не первородное. Они пытаются достичь Апполонического, но делают это в трусости — неудивительно, что Бог от них отворачивается. Для Диониса они и вовсе не существуют со своими заботами. И я долго думал: понравился мне «Тропик Рака» или нет, но искусству, как принято считать, оценку не ставят. Вот и я, пожалуй, воздержусь. Если же вы хотите услышать хоть какое-то качественное описание романа, то он определённо интересный. Ниже я приведу несколько отрывков, чтобы вы оценили уровень метафор и прочих художественных приёмов. И пусть на этом всё закончится — по-английски, без всякого прощания, ведь скоро мы увидимся вновь.
Избранное или самое-самое
- «Мир выбросил меня, как стреляную гильзу. Густой туман пал на землю, покрытую замёрзшим мазутом. Я чувствую, как вокруг меня бьётся город, точно сердце, вырезанное из тёплого тела. Окна моей гостиницы гноятся, и в воздухе – тяжёлый едкий запах, как будто здесь жгли какую-то химию. Глядя в Сену, я вижу грязь и запустение, тонущие уличные фонари, захлёбывающихся мужчин и женщин, дома на мостах – эти скотобойни любви. Возле стены стоит человек с аккордеоном, привязанным к животу; кисти рук у него отрезаны, но несмотря на это аккордеон извивается между его культяпками, точно мешок со змеями. Мир сжался до одного квартала, а дальше он пуст – ни деревьев, ни звёзд, ни рек. Посреди улицы – колесо, в ступице колеса – виселица. Люди – собственно, это уже и не люди, а мертвецы – лихорадочно рвутся на виселицу, но колесо вращается слишком быстро…»
- «Париж — как девка… Издалека она восхитительна, и ты не можешь дождаться, когда заключишь её в объятия… Но очень скоро ты уже чувствуешь пустоту и презрение к самому себе. Ты знаешь, что тебя обманули.»
- «На первый взгляд Молдорф — карикатура на человека. Глазки — щитовидные железы. Губы — шины “Мишлен”. Голос — гороховый суп. Под жилетом у него маленькая груша вместо сердца. С какой бы стороны вы на него ни посмотрели, вид одинаковый — вычурная табакерка, набалдашник слоновой кости, шахматная фигурка, барельеф старого храма, веер. Он до такой степени перебродил внутри, что потерял всякую форму и значение. Он — дрожжи без дрожжевого грибка, горшок без фикуса.»
- «Когда я смотрю вниз, в эту раздолбанную щель бляди, я чувствую под собой весь мир, гибнущий, истасканный мир, отполированный, как череп прокаженного. Если бы кто-то посмел сказать все, что он думает об этом мире, для него не осталось бы здесь места. Когда в мир является Человек, мир наваливается на него и ломает ему хребет. Он не может жить среди этих все еще стоящих, но подгнивших колонн, среди этих разлагающихся людей. Наш мир — это ложь на фундаменте из огромного зыбучего страха. Если и рождается раз в столетие человек с жадным ненасытным взором, человек, готовый перевернуть мир, чтобы создать новую расу людей, то любовь, которую он несет в мир, превращают в желчь, а его самого — в бич человечества. Если является на свет книга, подобная взрыву, книга, способная жечь и ранить вам душу, знайте, что она написана человеком с еще не переломанным хребтом, человеком, у которого есть только один способ защиты от этого мира — слово; и это слово всегда сильнее всеподавляющей лжи мира, сильнее, чем все орудия пыток, изобретенные трусами для того, чтобы подавить чудо человеческой личности. Если бы нашелся кто-нибудь, способный передать все, что у него на сердце, высказать все, что он пережил, выложить всю правду, мир разлетелся бы на куски, рассыпался бы в прах — и ни Бог, ни случай, ни воля не смогли бы собрать все эти кусочки, атомы, кванты, из которых он состоит.»
Немного слукавил, когда сказал, что уйду не попрощавшись. Думаю, что закончить текст про Генри Миллера нужно его же словами, которые он произнес перед созданием «Тропика Рака»:
«Завтра я начинаю парижскую книгу — бесформенную, нецензурную, от первого лица — ебать всё!».
Материал подготовил Любомир Сурков